Сегодня некоторые политики и официальная пропаганда заведомо искажают события Второй мировой войны, называя нашу армию-освободительницу оккупационной. Но война еще не стала далекой историей. У нас в каждой семье, познавшей боль невосполнимых утрат, живут люди, видевшие ее реальное лицо либо знающие правду из рассказов своих близких. И эти источники неисчерпаемы. 

   Немцы вошли в Казарь со стороны Гусово. Жители слышали грохот канонады в Сухиничах и были крайне напряжены и насторожены. Многие, зарыв на задворках кое-какие вещи (муку, соль, крупу, солонину), спрятались в подвалах. Сначала налетел самолет и сбросил бомбы на центр деревни. Она жарко загорелась. От прямых попаданий венцы домов, крытых соломой, взлетали к небу, как спички. Не успевшие укрыться люди также погибли. 

   Группы немецких солдат заходили в каждое уцелевшее подворье, погреб и, орудуя прикладами, пиная, хватая за шиворот, беспощадно выбрасывали женщин, стариков и детей на улицу. В одном из домов находились раненые красноармейцы, которых фашисты с чудовищным изуверством сожгли заживо. Раненые дико кричали в предсмертных муках, но никто им не мог помочь. Охваченных страхом и ужасом, со сломленной волей жителей построили в колонну и в сопровождении конвоиров направили по маршруту Усты – Вертное – Думиничи. 

   А дальше судьба пленников сложилась по-разному. Одни семьи после изнурительных мытарств по Думиничскому району были отбиты нашими частями и в конце марта вернулись на свои пепелища. Путь тех, кого догнали до станции Судимир, лежал в брянский концлагерь, а дальше – на запад. Не знали еще ни женщины, ни дети, какую участь приготовили им звери в человеческом облике. 

   В числе тех, кто был направлен в Брянск, оказалась семья Степана Матвеевича Евграшина: жена Лукерья Семеновна с 4-мя детьми. Сорокалетней женщине довелось узнать, что и на земле может быть настоящий ад, сполна отведав все ужасы нацизма. Два с половиной года невыносимых нечеловеческих страданий, физических и моральных, два с лишним года бессилия, отчаяния, надежды на возвращение домой и полной неизвестности. Одно только помогало в такой всеобщей беде – держаться как одна семья. Казарские, бортновские, середейские, сосновские старались поддерживать друг друга. В брянском лагере умерла у Лукерьи 11-летняя дочь Татьяна. Голод, болезни косили людей сотнями. С конца мая пленных начали отправлять на запад, разлучая не только земляков с земляками, но порой и семьи. По дороге на чужбину угас у Лукерьи младшенький мальчик. Тельце сняли с эшелона вместе с другими трупами на каком-то глухом полустанке в Белоруссии. Почернев от горя, мать ощутила небывалую душевную пустоту. Но надо было жить для оставшихся двоих. 

   По прибытии состава на конечный пункт в литовский город Вилкавишкис (недалеко от Каунаса) прошли через санпропускник: помылись в бане, каким-то средством обработали головы. Потом направили в лагерь, состоящий из многих десятков деревянных щитовых бараков, опоясанных тремя рядами колючей проволоки и сторожевыми вышками по периметру. Здесь отсортировали, пропустив через рентген и взрослых, и детей. Больных помечали штампами на лбу и расстреливали. В лагере было всё: голод, сон на ходу, удары прикладами и автоматные очереди поверх голов и по колоннам. Дети от ужаса почти не плакали, только жались к матерям. Женщины понимали, что обречены на неслыханные мучения и верную смерть. 

   После карантина 13-летнего Николая, как и десятки других детей и подростков, взяли на содержание при госпитале, где брали кровь для раненых. Мать виделась с ним лишь 2 раза. Мальчишка таял на глазах. После очередной кровосдачи он не смог подняться и ослабевшего его сбросили в яму, подобно сотням таких же, то есть в общую могилу для живых и мертвых. Об этом Лукерье рассказали работающие в санитарном отряде соотечественницы. Сердце ее закаменело. Силы бороться за существование окончательно иссякли. Но оправиться от неизбывного горя помогали сочувствующие люди, сострадавшие, богобоязненные, честные. Ведь плен их всех уравнял. Загнав безмерное несчастье в глубь души, продолжала жить. 

   Из здоровых женщин, не имеющих несовершеннолетних детей, в середине лета создали рабочие команды. Лукерью и ее 17-летнюю дочь Марию распределили на мыловаренный завод. Работали по 12-14 часов в сутки. «Уставали, жилочки живой не было», - рассказывала Лукерья Семеновна. Тяжелый груз нечеловеческой усталости за ночь сбрасываться не успевал. Объем работ был рассчитан на полное безжалостное истощение физических и духовных сил. За пределы лагеря выводили колонной с собаками и вооруженной охраной. Хуже мужчин лютовали женщины-надзирательницы. Содержали на полуголодном пайке, хотя работающим полагалась добавка. Кормили 1 раз и на день выдавали 300 г хлеба, а утром и вечером – чай с таблеткой сахарина. Немного подкармливал повар: давал хряпки от капусты, а за то, что мыли котел от пригоревшей пищи, получали эти пригарки и тут же их съедали или несли детям. Лукерья, как все матери на свете, по привычке экономила для Марии. У дочери невыносимо болели ноги, застуженные еще в Казари. Русскому врачу удалось убедить старшую надзирательницу в необходимости перевода на более легкий труд. 

   Им невероятно повезло – Лукерью с Марией определили на ферму, где кормили нормально и не били. Отступил вязкий страх преследования и дикого произвола. И хотя двужильная Лукерья кипела в работе за себя и окончательно занемогшую дочь, это было для них даром небес и рождественским подарком 1943 года. А когда освободили наши, чудом осталась жива. Во время бомбежки каким-то шестым чувством ощутила опасность и увлекла дочь на землю, прикрыв своим телом. Осколок через долю секунды просвистел поверх. 

   Война спалила материнское счастье этой женщины. Как Пресвятая Богородица, покров над детьми держала, да не уберегла, растеряв троих на дорогах плена. Какую же чудовищную жатву собрала смерть среди семьи Евграшиных! 

   В Казарь вернулась с одной Марией в начале сентября 44-го. Девушке шел уже 20-й год. Затянувшееся, запущенное заболевание ног подкосило ее, на всю жизнь сделало безнадежным инвалидом с покалеченной судьбой и несбывшимися девичьими мечтами. Вырвала война у белокурой васильковоглазой красавицы бесценное время юности – самой прекрасной поры в жизни каждого человека. Не стала она ничьей ни невестой, ни женой. Посиделки с частушками, гулянья с гармошками под луной в послевоенной Казари были не для нее… 

   Степана Матвеевича, прошедшего всю войну, исполосованного ею вдоль и поперек, но получившего самую недосягаемую, высшую из высших награду – жизнь, собственная смерть не пугала, а вот гибель детей и судьба семьи, о которой он ничего не знал, сразили напрочь. Он долго и тяжело переживал. 

   Первое время жили в землянке, а в 48-м глава семьи своими руками построил большой рубленый дом. Тогда же у них родился сын, названный в честь погибшего брата Николаем. Родители и сестра с него пылинки сдували, баловали, чуть ли не на руках носили до совершеннолетия. Купили гармошку, фотоаппарат, радиоприемник – все это редко у кого тогда в деревне было. К сожалению, он не оправдал их надежд и не стал опорой в жизни. Семена этого рода Евграшиных попали в неблагодатную почву. Травой забвения поросла судьба их семьи. 

   Когда пишу эти строки, у меня ком подкатывает к горлу от сострадания к Лукерье Семеновне за ее надрывный материнский труд и полынную горечь женского счастья. И как сейчас, вижу ее старенькую, в темном платочке с клинышком надо лбом, в латаной-перелатаной кофтенке, с руками, покрытыми взбухшими жилами: высохшими, коричневыми, выветренными временем и работой, и с затаенной грустью в глазах, выцветших под гнетом лет и бед… Весь вид ее говорил о вечной непроходящей усталости. 

   Помню, соседи сообщили, что баба Луша слегла. Пришли к ней с фельдшером, а она все твердила: «Ничего, отлежусь, день-два и встану». Словно извинялась, что доставляет беспокойство. И вот так всегда, всю жизнь боялась озадачить кого-то лишним вопросом, жалобой, просьбой, обидеть недобрым словом. Пока могла терпеть – терпела. До последнего своего часа. Пусть фотоснимок Лукерьи Семеновны напомнит старшему поколению об их деревенских мамах и бабушках (а мы все корнями из деревни). Ведь они вынесли столько мук, что хватило бы на несколько жизней. 

   Говорили, будто в молодости Лукерья была красивой, с черной косой до пояса, плясуньей и певуньей. На фотографии – совсем старая женщина, угробленная неподъемным горем и тяжелой, на грани одержимости, работой в колхозе за трудодни. 

   С. ПРОХОРОВСКАЯ, д. Радождево